Кысь. Финал. Т. Толстая.

[sola-23]

Кысь. Финал. Т. Толстая.
Про финал, конец, завершение.
Одна жизнь закончена - начнем другую заново... 
"Я в сотый раз опять начну сначала..." 
"Rise like a Fenix... But you`re my flame..."

**********
... К вечеру Бенедикт отвел шапку от лица, огляделся пустыми глазами: равнина еще курилась сизыми дымками, но огонь был сыт и улегся. Кое-где торчал закопченный остов избы, кое-где целая нетронутая улица стояла посреди желтой, скрученной жаром травы, но там, вдали, где всегда высились и отовсюду виднелись красные маковки с резными кукумаколками и узорными боботюкалками, - там ничего не виднелось и не высилось.

Сожжена моя степь, трава свалена,
Ни огня, ни звезды, ни пути,
И кого целовал - не моя вина,
Ты, кому обещался, - прости...

Над желтой, жженой поляной черной гуглей стояло и курилось то, что раньше было пушкиным. Дубельт - дерево крепкое, столярное дело понимаем.
Бенедикт доволок себя до останков поэта и заглянул снизу в обугленные, размытые жаром былые черты. Бакенбарды и личико спеклись в одну лепеху. На вздутии локтя лежала кучка белого пепла с перебегавшими огоньками, а все шесть пальчиков отвалились.
У подножия скорчился обугленный трупик. Бенедикт посмотрел, тронул ногой, - Терентий. Точно, он, зубы его.
Пахло гарью. Жизнь была кончена. За спиной у идола сплюнули и пошевелились.
- Подай руку, слезу. Тут высоко, - прохрипел Никита Иваныч.
Черный как пушкин, - только белки глаз красные от дыма, - без волос и бороды, кряхтя и еще дымясь, Никита Иваныч оперся о бесчувственную Бенедиктову руку и слез с разваливающихся, прогоревших подпорок. Сплюнул угли.
- Кончена жизнь, Никита Иваныч, - сказал Бенедикт не своим голосом.

Слова отдавались в голове, как в пустом каменном ведре, как в колодце.
- Кончена, - начнем другую, - ворчливо отозвался старик. - Оторви хоть рубахи клок, срам прикрыть. Не видишь, - я голый. Что за молодежь пошла.
На пепелище, вцепившись обеими руками в кудлатые волосы, бродил Лев Львович, из диссидентов, разыскивая что-то в траве, которой не было.
- Левушка! Подите сюда. Так на чем мы остановились? - Никита Иваныч обматывал себе чресла Бенедиктовой жилеткой. - Прищепку бы бельевую... До чего народ ленивый... Прищепок не заведут...
- Английскую булавку! - с укором подбежал Лев Львович. - Я всегда говорил: английскую булавку! Прекрасное, цивилизованное изобретение.
- Англии нет, голубчик. Сами должны. Нашу, липовую, деревянную.
- А вот это душок! - закричал Лев Львович - Это попахивает газетой
"Завтра"! Душок! Не в первый раз замечаю! Попахивает!
- Слушайте, Левушка, бросьте все это, а давайте отрешимся, давайте воспарим?
- Давайте!
Прежние согнули коленки, взялись за руки и стали подниматься в воздух.
Оба смеялись, - Лев Львович немного повизгивал, как будто боялся купаться в холодном, а Никита Иваныч посмеивался басом: хо-хо-хо. Никита Иваныч обтряхивал с ног золу, - ступня об ступню, быстро-быстро, - и немножко запорошил Бенедикту глаза.
- Э-э-э, вы чего?! - крикнул Бенедикт, утираясь.
- А ничего! - отвечали сверху.
- Вы чего не сгорели-то?
- А неохота! Не-о-хо-та-а!..
- Так вы не умерли, что ли? А?.. Или умерли?..
- А понимай как знаешь!..

О миг безрадостный, безбольный!
Взлетает дух, и нищ, и светел,
И гонит ветер своевольный
Вослед ему остывший пепел.

(Татьяна Толстая. «Кысь».)